Уходящий год можно охарактеризовать как во многом переломный, не зря он високосный. Подводя итоги, можно сказать, что завершен период путинской стабильности и перечеркнут инерционный сценарий в развитии страны. Если на начало 2008 года вся экспертная политическая повестка так или иначе строилась исходя из того, что ближайшее будущее будет проекцией настоящего, то сейчас мы находимся в ситуации гораздо более открытого, непредрешенного будущего, в ситуации, которая, несомненно, более благоприятна для политики, чем для администрирования.

Если говорить о событиях, которые обусловили именно такой переломный характер этого года, то, наверное, самыми крупными из них являются экономический кризис и пятидневная война. Война обозначила новый уровень субъектности России в международной политике, она закрепила роль Дмитрия Медведева как настоящего президента страны, а не марионеточного. Она повысила уровень требований, объективно предъявляемых России на международной арене. Это событие из разряда тех, что вынуждают и заставляют нас быть сильными: риски повышаются до такой степени, что если мы таковыми не будем, то можем потерять даже то, что имеем.

Если же говорить об экономическом кризисе, то он заставил признать себя, свою реальность даже тех членов и руководителей правительства, которые говорили о том, что Россию все обойдет стороной, что она представляет собой тихую гавань в этой общемировой буре. Нет, наоборот, сегодня мы можем предположить, что для стран, не относящихся к лидерам мирового развития, то есть в том числе и для России, кризис, возможно, будет более тяжелым, чем для тех стран, события в которых стали катализатором этого кризиса, прежде всего, для Соединенных Штатов. США, как мне кажется, выйдут из кризисной ситуации быстрее. Сейчас уже понятно, что кризис для России не стал только финансовым, только банковским, как об этом говорилось некоторое время назад, что постепенно он перерастает в социально-экономический и грозит не только тяжелыми социальными последствиями, но и ощутимым спадом промышленного производства, который может затянуться неизвестно насколько.

Другая неизвестная связана с тем, каким образом социально-экономический кризис может конвертироваться в политический. Мы тоже пока не можем этого сказать. Пока единственное явление, которое наводит нас на размышления по этому вопросу, связано с новой волной протеста. Сегодня темой этого протеста стали автомобильные пошлины, но не только это волнует протестующих, для всей страны гораздо более острыми являются темы тарифов на ЖКХ, цен на бензин, электроэнергию, газ. Кстати, эти темы фигурируют в том числе и в приморских и владивостокских протестах. Пока мы не знаем, как они будут разыгрываться именно в социально-политическом плане и будут ли они каким-то образом будоражить население, но можно отметить по итогам начала этой протестной волны, что в целом общественные выступления представляют собой достаточно эффективный механизм воздействия на власть и на общественное мнение. Это довольно сильный и результативный способ политической коммуникации в ситуации, когда политика находится наполовину под запретом (я имею в виду конкурентную публичную политику). В этой ситуации в действительности и властная система, и общественное мнение оказываются весьма чувствительными к таким самозарождающимся, самопроизвольным протестам, впрочем, даже не важно, само- или не само-, спонтанность процесса не важна, а важна просто способность людей выходить на улицы, причем не под абстрактными лозунгами, а в связи с конкретными проблемами. То есть заземленность, заостренность на решении конкретной проблемы многократно умножает силу протеста, и в этом смысле мы можем ожидать, что российский социальный протест совсем не будет похож на греческий, на лево-анархистский протест в Европе, который выглядит нарочито, демонстративно беспредметным. В России такого протеста можно было бы ожидать, если бы что-то получилось у «Другой России» с «маршами несогласных», но эта модель не прошла. Уместной оказалась модель протеста по острой социальной и социально-экономической повестке. Для страны с таким количеством острых, конкретных нерешенных проблем это вполне естественно и закономерно. Все-таки нам вряд ли стоит равняться в своих ожиданиях на левых европейских анархистов, которые во многом живут в другом обществе и совершенно другом положении. Кстати, в целом и греческий протест, и начало протеста во Владивостоке можно отнести к заметным итогам года хотя бы потому, что то, что произошло ближе к завершению года, всегда нам запоминается лучше.

Среди ряда более мелких, но также в чем-то переломных событий я бы отметил постепенный закат звезды национального лидера Владимира Путина. Напомню, что год еще начинался на волне именно раскрутки этой концепции национального лидерства. Сегодня этот термин никто не вспоминает, а если и вспоминает, то, как правило, с иронией. В целом последние два-три месяца уходящего года, на мой взгляд, вполне отчетливо показали, что Владимир Путин вольно или невольно обозначил себя в качестве мишени социального недовольства и в качестве ответственного за социально-экономические аспекты кризиса. Это вполне справедливо, поскольку он занимает пост премьер-министра, а в России правительство действительно имеет широкое пространство для маневров в формировании кадровой политики, пространство, которое ограничено, прежде всего, кадровыми прерогативами президента, то есть попросту возможностью отправить ключевые фигуры, начиная с самого премьера, в отставку. В системе, где президент не пользуется этими полномочиями, а пока он у нас этими полномочиями не пользуется (видимо, таков, условно говоря, некий пакт о преемственности передачи власти между Путиным и Медведевым), правительство является очень мощной самостоятельной политической силой. Поэтому в нынешней ситуации ответственность Владимира Владимировича за социально-экономическое состояние страны является вполне справедливой политической мерой.

Что касается партийной жизни, то здесь можно отметить возникновение новой партии праволиберального толка. Реализован давний замысел Кремля по объединению праволиберальных сил в какую-то умеренно оппозиционную лояльную Кремлю структуру. В околопартийном пространстве можно отметить некую консолидацию либерально-экономического лобби вокруг Института современного развития, который считается одним из основных медведевских мозговых центров, и хотя это напрямую не относится к партийной жизни, но в нашем случае то, что можно назвать экспертно-лоббистской сферой, имеет не меньшее значение, чем многие партии. Это один момент. Также я бы отметил, что основная партийная структура страны – «Единая Россия» - оказалась в подвешенном, промежуточном состоянии. С одной стороны, ее лидером является Владимир Путин, с другой стороны, она привыкла ориентироваться на президентскую власть, хотя бы потому, что существенную часть этой партии составляют губернаторы, которые зависят от президента в смысле кадровых переназначений. Многие силы в «Единой России», конечно, ориентируются, прежде всего, на администрацию президента, которая работает именно на Дмитрия Медведева, то есть она в этом смысле вполне отчетливо ориентирована на один из центров власти. В этом смысле партия власти оказалась в самом эпицентре этой двухполюсной системы власти, которая сложилась в стране. Это создает неопределенность и в ее будущем тоже – не в том смысле, что она может куда-то исчезнуть, потому что она как раз может как инструмент использоваться и Владимиром Путиным, и Дмитрием Медведевым, а в том смысле, что дальнейшая траектория пути этой партии пока открыта – в смысле ее властного статуса и в смысле ее выбора между Путиным и Медведевым.

Можно в числе мелких итогов года отметить то, что снято табу с темы миграции, что эта тема начинает обсуждаться на более высоком уровне. И это тоже во многом заслуга кризиса. Ощущение кризиса катализирует изъяны, дефекты проводившегося в путинские годы социально-экономического курса. Дискуссии об этих изъянах и дефектах только начинаются и, конечно, будут востребованы те наработки, которые были сделаны оппозицией за последние годы.

Если говорить о международных событиях, то понятно, что самое важное концентрируется вокруг избрания Барака Обамы президентом США. Но здесь важна не сама личность Обамы, я согласен с теми экспертами, которые сегодня приходят к выводу, что личность Обамы не имеет большого значения. Большое значение имеют два момента. Первое: продемонстрирована способность США решать проблемы мирового лидерства и выходить из кризиса лидерства, в котором они оказались в связи с политикой администрации Буша. Сегодня после избрания Обамы мир американоцентричен, как после 11 сентября. Американоцентричны в том числе и те, кто не довольны Америкой, кто либо обвиняет ее в кризисе, либо в гегемонистской политике. Все ожидания сконцентрированы вокруг новой администрации, у нее есть карт-бланш заявить о себе как о лидере в решении тех глобальных проблем, решение которых им самим выгодно и важно выдвинуть сегодня на передний план. Это первый существенный аспект избрания Обамы – именно реанимация американского мирового лидерства.

Второй, не менее важный аспект, - это то, что Михаил Ходорковский в своей статье назвал левым поворотом. Совершенно не факт, что левый поворот будет реально и полноформатно осуществлен на уровне реальной политики, и тем более не факт, что он не будет использован в интересах старых неолиберальных сил, то есть прежде всего финансового капитала, Уолл Стрит, как раз вероятнее прямо противоположное – что левый поворот будет использован прежде всего в интересах крупнейших финансовых корпораций и финансового капитала в целом. Но, тем не менее, очевидны изменения тренда мировой экономической мысли и мировой экономической моды – этот тренд действительно сильно полевел и сдвинулся в сторону кенсианской моды, то есть каких-то вариаций на тему неокенсианства. Он сдвинулся в сторону более благоприятную для протекционизма. Несмотря на то, что лидеры «двадцатки» заявляли о том, что не будут к нему возвращаться, сегодня это преобладающий тренд в сторону национального экономического эгоизма, в целом в сторону того, что можно назвать национальной моделью социального государства. Но опять же пока, к сожалению, больше на уровне риторики, системы идеологических ожиданий, а не на уровне реальной практической политики, потому что для того, чтобы совершить поворот на уровне реальной политики, потребуется мини-революция в целом ряде стран.