— Любовь, Фимка, у латинян слово «амор». Амор – и глазами так – о-о! Барин у нас прежний всех мужиков заставлял латынь учить. Желаю, говорит, думать, будто я в Древнем Риме. Большой просветитель был. И еще заставлял всех учить немецкий. Желаю, говорит, думать, что я – русский резидент, как барон фон Штирлиц.

— А сам-то прежний барин по-немецки говорил? А, дядя Степан?

— А то, еще как говорил. Приехал, бывало, к другу Герхарду, он его Герой звал, и взялись они трубу тянуть по дну морскому. Оно, конечно, дело хлопотное. Со всей округи нашего брата-кузнеца собрали и давай учить на водолазов. Потому как трубу-то надо под водой клепать, а водолазы клепать не умеют. Вот, значит, барин и решил кузнецов на водолазов переучить. Столько денег убухал, а не отступился. Желаю, говорит, думать, что я есть царь морей Посейдонус.

— Кто-кто?

— Посейдонус. Это по-грековски. А латиняне того царя звали Нептуном. Борода у ентого царя, как у Матвея-кучера. И вилы в руках. Я все и думаю, откуда же у него на дне морском сено-то? Оно ж там отсыреет. Да вон статуй евойный у входа в усадьбу стоит. Этот статуй с Матвея и лепили. Бабу белую с Прасковьи Тулуповой, а Посейдонуса с Матвея-кучера. Вилы в руки ему сунули и цельный день на солнцепеке простоять заставили. Вот он и получился злобный, статуй-то. Даже выбросить его хотели, но барин мудрость проявил. Поставим, говорит, сей статуй у входа, и будет он отпугивать незваных гостей. И написали у него на тумбе, мол, кво вадис? Это у латинян, Фимка, значит «куды прешь?».

— А по-немецки тоже на тумбе написали, дядя Степан?

— Нет, по-немецки барин у друга Геры говаривал. В аккурат, Фимка, про ту самую трубу у барина и спросили. Шляхтичи спросили. Им не по нраву пришлось, что труба-то по дну морскому пройдет, а не по ихнему шляхту. Хотели оне с нашего барина и с его друга Геры копеечку брать, а тут, получается, что копеечка уйдет Посейдонусу. Ну, вот они как начнут кричать, что, мол, расклепается труба-то, и вытекет из нее диавольская смола, и отравлены будут жители морские, и рыбы, и все прочие. Вот барин-то и поехал с ними спорить, и меня с собой взял. Мол, ты, Степан, покажешь шляхтичам да немцам, какой ты кузнец. Чтобы, значит, шляхтичи да немцы увидели, что заклепаешь ты трубу на совесть.

— И ты, дядя Степан, сам слыхал, как барин по-немецки говорил?

— Сам, Фимка, вот ентими самыми ушами. Как шляхтичи спросили у барина про ту трубу, так наш барин им и говорит, мол, у нас в деревне загадку детям малым загадывают, про А и Б, которые сидели на трубе. А упало, Б пропало, что осталось на трубе? Ну, скажу я тебе, Фимка, немцы да шляхтичи от такой загадки с глузду двинулись. Сидят, молчат, барину нашему не возражают. Большой оратор, что значит, если что не так, орать будет, так что во всей губернии услышат. И толмач-то ихний так напыжился, чуть не помер от натуги. И то правда, как такую загадку-то по-немецки сказать? Это тебе не про мухи отдельно, котлеты отдельно, и не про адреса–пароли–явки. Но барин-то толмачу показывает, мол, не гони, Маргадон, дай мне самому языками пощеголять. И давай по-немецки говорить, мол А унд Б. А унд Б – и глазами так – о-о!

— А говорили, у немцев язык трудный.

— Не, Фимка, не трудный. И барин наш по-немецки говорил, ну прямо как по-русски. Я сразу все понял. И толмач-то ихний, Маргадон, тоже сразу закивал, мол, натюрлих, экселенс.

— А что труба, дядя Степан?

— А что труба? Трубу по дну морскому положили, и заклепали, как положено. Потому что барин увязал с той трубой стратегию. Это, Фимка, по-грековски, значит, далеко глядеть. Барин, бывало, возьмет трубу позорную и на девок одним глазом глядит, как те в реке купаются. Хочу, говорит, думать, будто я стратег. А потом созовет мужиков и говорит, что, мол, хочу, чтобы репы и овса вдвое больше вырастало, и чтобы, значит, грибов и ягод в лесу вдвое было, и чтобы коровы вдвое больше молока давали, и куры чтобы тоже вдвое неслись. Мужики-то маковку чешут, мол, как же так, барин? А он им в ответ, что, мол, так мы станем богатыми, и соседи станут нас уважать. Большой стратег был.

— Но куры-то, дядя Степан, как неслись, так и несутся?

— Куры-то да. Потому как птицы безмозглые, плодов просвещения не вкусившие. Вот барин-то и решил, пока куры вдвое не несутся, положить еще одну трубу, чтобы диавольской смолы, значит, вдвое немцам продавать. Мы тогда, Фимка, только и богатели с трубы. Вот и решил барин завести вторую трубу, чтобы вдове богатеть. Большой эконом был, то есть, Фимка, умел судить о том, как государство богатеет и чем живет. Такая вот, Фимка, теория кум пракси.

— А что же мы, дядя Степан, не разбогатели-то?

— А не разбогатели мы, Фимка, потому что немцы – это немцы, а шляхтичи – это шляхтичи. Фиде сид куи виде, Фимка, смотри, кому доверяешь. Друга-то Геру скоро немцы погнали, вот и пришлось барину нового друга себе искать. Вот, Фимка, и чиню я теперича этот бронепоезд, на котором к барину новый друг Ким приехал. Барин-то так мне и сказал, что, мол, Степан, бери помощников – гомо сапиенсов – сколько хочешь, но чтобы бронепоезд был готов не раньше, чем через десять дён. Потому что барину с Кимом подружиться надобно. Барин-то в позорную трубу одним глазом поглядел, откуда солнце встает, и увидал там Кима. Большой геополитик, что по-грековски значит землеуправитель. Так что, Фимка, здесь все от мене зависит. Ежели один человек построил, другой завсегда разобрать может. Вот щас ентим ломиком подцеплю ентот бронепоезд… Эх!.. Это зачем же они так крепят? А ну, что стоишь, помоги. И, эх!.. Ну, вот так. Теперь и десять дён не управимся. Будет у барина новый друг. Пролетариум ест гегемонум. От мене зависит.